Обсуждение: Самые страшные сцены в книгах Статьи редакции
Пользователи Фейсбука вспомнили жуткие моменты из мировой литературы.
Книжный обозреватель Галина Юзефович начала в Фейсбуке обсуждение на тему самой страшной сцены из книг. Она призналась, что больше всего боится фрагмента из книги Филипа Пулмана «Золотой компас», где одному из героев отрезают деймона — вымышленное подобие души.
«А вы бы какую из прочитанных сцен назвали самой страшной?», — спросила обозреватель.
Весь первый том «Властелина колец», а в особенности эпизод в древних курганах, который в фильм не вошёл. При этом написано так здорово, что хочется читать и перечитывать, вот только чтобы дома ещё кто-то был при этом.
Сцена в «Роковых яйцах», когда гигантский удав съедает жену на глазах у мужа.
У Анатолия Кима в «Белке». Когда к героине в полусне-полуяви приходит её любимый человек. Убитый. Она спрашивает — «Почему у тебя шея забинтована?» «Да у меня же перерезано горло», — отвечает он.
Рассказ Лавкрафта про метеорит, кажется, упавший на ферму, и как там всё засияло неземными цветами и потом сгнило. В «Коллекционере» момент, когда девушка могла ударить или убить похитителя, а потом сбежать, но что-то пошло не так и стало ясно, что вот теперь всё.
В «1984» есть сцена, в которой Уинстона Смита заставляют крикнуть «Отдайте им Джулию!» (с помощью крыс). Я не боюсь крыс, но после прочтения этой сцены мороз по коже прошёл. Первый раз задумался, а что можно сделать пытками со мной? С ужасом понял, что вовсе не очевидно, что смогу быть героем.
В «Портрете» у Гоголя главный герой просыпается, и вдруг замечает, что это всё равно ещё сон. И опять просыпается, и опять это ещё сон. Вернее, кошмар. И никак не может проснуться. Описано так живо, что до сих пор дрожь берёт.
Самой страшный прочитанный материал был руководством с названием «Как спастись, если вас похоронили заживо». У меня к концу чтения первого абзаца потемнело в глазах от того, что, проникшись прочитанным, я перестал дышать и чуть не потерял сознание от отсутствия кислорода.
Сразу вспомнила, конечно, впечатления детства. Самое сильное из них — «Вий». Особенно в части суггестии: «Но между тем уже была ночь, и ночь довольно тёмная. Небольшие тучи усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звёзд, ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по дороге».
Сцена из «Убить пересмешника», когда пришли убивать негра, а шериф сидел один на стуле с ружьём и ждал. Читал ночью в армии, пробрало до костей. До сих пор считаю самой страшной по силе сценой из всего прочитанного.
Для меня самым страшным кажется эпизод из книги Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол», когда группу испанских повстанцев на холме бомбит фашистская авиация. Сначала солдаты продолжительное время отбивались от наземных атак, а потом решили, что самолёты против них не пришлют. В финале сцены один из героев, молодой пулемётчик, начинает спешно читать Аве Мария, пока падают бомбы. Естественно, никто не выживает.
Документация к 1С:Битрикс, где фрагменты кода
Комментарий недоступен
Комментарий недоступен
Тут нужно начать с мизансцены. Мне было лет 12, я отдыхала в летнем лагере и помогала там своей дальней родственнице-библиотекарю. Раскопала серию книг Глена Кука про Гаррета, это такой фантастический нуар, довольно мрачный и жестокий. И вот поздний вечер, я одна в этой крошечной старой библиотеке, где полы скрипят сами по себе (здание 30-х годов, понемногу проседает), в лесу — до ближайших домиков 10 минут быстрым шагом, и лес начинается прямо от порога. Читаю напряжённую сцену погони за изобретательным и безжалостным убийцей. И на фразе что-то вроде "Он завернул за угол, и тут погас свет" — гаснет свет. Не только в моей библиотеке, но и во всём лагере, что-то там коротнуло. А ночь беззвёздная, то есть не видно вообще ничего. Боже, как я неслась по этому лесу к людям, я в жизни так ни до, ни после не бегала! Вся исцарапалась, разбила колено, зато поняла, что я не Баффи, мда.
А книги Кука до сих пор люблю, хотя в приличном обществе о таком не говорят :)
Комментарий недоступен
Ладно Кук. Я вот прочел около пятидесяти книг по вселенной Warhammer 40000. Еще по сталкеру книг двадцать, когда серия только стартовала. В жопу литературных снобов.
Про 100 кг дядьку, кушающего протеин, недавно прочитал на TJ, было жутко очень.
Самое страшное, что я читал - это "Противостояние" Стивена Кинга. Причем самое страшное - даже не сама книга, а перевод в стиле "ранние 90-е", где каждое междометие fucking было заботливо переведено как "трахнутый".
А ещё помню переводы Герберта, где просто иногда отсутствовали части произведений. Типо читаешь ты Дюну и мало того что произведение с особенностями, так ещё и переводчик палки в колеса ставит.
Вас пугал промтовский перевод?
Комментарий недоступен
Комментарий недоступен
Не понимаю как может быть страшно от произведений, где ты не можешь себя ни с кем ассоциировать.
На даче была книга с рассказами Эдгара Аллана По, один из которых назывался Черный кот. Там во всех красках описывалось то, как пьяный мужик заебавшись слушать его мяуканье выковыривает ему глаз. Сначала один, потом другой. Он в итоге убил жену, но даже это не произвело на меня такого ужаса, как его истязательства над котом.
Самое ужасное (и талантливое) в Эдгаре По, что все ужасы о которых он пишет воспринимаются от первого лица. Иными словами ты испытываешь ужас от прочитанного, но одновременно с этим в твоей голове ты находишься на месте этого мучителя:
" Я выхватил из кармана жилетки перочинный нож, открыл его, стиснул шею
несчастного кота и без жалости вырезал ему глаз!"
охренеть
Шаламов, рассказ Инжектор полностью - одна из самых жутких сцен.
Комментарий недоступен
Комментарий недоступен
Не то чтобы страшно, но очень-очень неприятно было читать Приставкина "Ночевала тучка золотая" момент про мальчишку.
Комментарий недоступен
Много страшного читал, но ярче всего представлялись сцены из «Куджо». Умеет старик писать.
раз уж по старику пошли
после Кладбища домашних животных я решил, что никогда никого не буду пытаться оживить
Также, в своё время впечатлила Мизери атмосферой безысходности.
Ну и моменты с отрубанием, поджиганием и прочим таким.
"Пикник на обочине"
Длинный, тоскливый скрип донесся вдруг из тумана. Рэдрик вскочил, как подброшенный, и сейчас же, как подброшенный, вскочил Артур. Но уже снова было тихо, только шуршала, струясь по насыпи у них из-под ног, мелкая галька.— Это, наверное, порода просела, — неуверенно, с трудом выговаривая слова, прошептал Артур. — Вагонетки с породой… стоят давно…
Рэдрик смотрел прямо перед собой и ничего не видел. Он вспомнил. Это было ночью. Он проснулся от такого же звука, тоскливого и длинного, обмирая, как во сне. Только это был не сон. Это кричала Мартышка, сидя на своей постели у окна. Гута проснулась тоже и взяла Рэдрика за руку, он чувствовал ее мгновенно покрывшееся испариной плечо, и так они лежали и слушали, а когда Мартышка замолчала и улеглась, он подождал еще немного, потом встал, спустился на кухню и жадно выпил полбутылки коньяку. С этой ночи он запил.
Страшно читать антиутопии, живя в России в 2017-м...
Комментарий недоступен
Эту книгу вроде Даша из «Папиных дочек» читала
не знал, что это трилогия
Конкретно сцену не помню, но я с ужасом читала "Оно" лет 10 тому назад и было как-то невероятно стремно потом чистить зубы (водопровод ебучий) и вообще проходить мимо канализационных люков и вот этого всего.
В «Коллекционере» момент, когда девушка могла ударить или убить похитителя, а потом сбежать, но что-то пошло не так и стало ясно, что вот теперь всё.Вот к этому плюсую. Книга в целом страшит именно тем, что такие люди реальны и могут вполне быть помешанными на тебе. Это пугает.
Ещё вспомнила: очень жутко было читать "Повелитель мух".
На данный момент дочитываю первую книгу. Единственное от чего мне жутко, так это читать о том как отрывают части тела детишкам. А ну и батя там один был невменяемый, пиздил своих пасынков молотком и всякими подручными средствами.
Книга была такой здоровой, что пока я дочитывал до моментов, где должно было быть страшно, я забывал о чем вообще читаю.
Комментарий недоступен
там ещё был жуткий рассказ о ядерной зиме, с красивым стихом в конце
Самое страшное, что я читал, описывать бесполезно, поэтому процитирую:
"Это ты, прости, сейчас пишешь 100-килограммовому дяде, регулярно занимающемуся силовыми тренировками и кушающему протеин? В лицо повторить сможешь?"
черт, да что же это за мем?
Комментарий недоступен
В повести "Ночевала тучка золотая" сцена, где посреди поля один из детей прибит как чучело и его съедают вороны. Очень страшный момент все время казался
Это не там, где детям вспарывают живот за попытку украсть кукурузу?
Из недавно прочитанного - сцена родов из "Лавра" Водолазкина, но это скорее мерзкое, чем страшное даже.
Что было реально жутко - так это "Красный смех" и "Жизнь Василия Фивейского" Андреева, целиком. Кроме того меня постоянно ввергает в состояние уныния концовка "Таинственного незнакомца" Твена.
Красный смех хорош!
в хождении по мукам сон про солдата, лупившего кожу со своей головы как скорлупу
жуть просто, мне потом кошмары снились
Комментарий недоступен
Комментарий недоступен
Вообще-то Щ понимал, что нельзя бы этого делать, потому что как ни старайся, а на нее все равно капает иногда водой (носок — шорох — носок) и может, не дай бог, закоротить или еще что-нибудь — но так это было трогательно и так восхитительно, что удержаться у Щ не было никаких сил, — и он играл с Пылесосом в одну и ту же игру все то время, пока лежал в джакузи: кидал носок подальше, смотрел, как Пылесос, виляя механической попой и подволакивая левую заднюю лапу (вот опять она шуршит по стеклянным кирпичам подсвеченного, подогретого пола, — ничего не удалось с этим сделать ни самому Щ, ни технику из «Сименса», выпучившему глаза на такую реликвию и собравшему пол-отдела посмотреть на Пылесоса вблизи)
~~~~~~~~
Черт, надо перестать все-таки на него капать, но держать все время руку снаружи и не мочить — рука замерзает, и книжку тоже удерживать неудобно, ладно ИБИСТовские сборники новые и на непромокайке, но Годоли, которую вот сейчас держит, не хотелось бы совсем уронить в воду. Кинул опять носок, но остановил Пылесоса на полдороге, подозвал поближе (клацанием или цоканьем языка; а пальцами щелкнуть — «ну, ступай, ступай»), погладил теплую (не должна, кстати, быть теплой, опять сильно нагревается вентилятор, черт, надо сегодня разобрать и посмотреть, казалось же — все заменил, что такое?) пластиковую голову, почесал неживое ухо, опять поклацал, Пылесос полез на книги, переваливаясь на плохо гнущихся лапах, стал поближе. На красной лампочке глаза осела желтая нитка от полотенца, Щ хотел снять и на секунду осекся, не зная, как полезть животному в глаз, чтобы не сделать больно, и понял, что совсем с ума, кажется, сошел, и тщательно протер лампочку большим пальцем. Пылесос повилял хвостом, задел пульт, грохнул об пол, Щ недовольно цокнул языком, Пылесос, которому велено было, стало быть, подойти поближе, радостно прыгнул вперед с тихим металлическим клацанием, плеснула вода, треснуло, зашипело, на мгновение Щ стало очень, очень, очень больно в груди, что-то захотело лопнуть — и лопнуло, — но Щ успел подумать, чувствуя, как разжимается уже неживая рука, — что книга все-таки намокнет.
— Вы — изъян в общем порядке, Уинстон. Вы — пятно, которое надо стереть. Разве я не объяснил вам, чем мы отличаемся от прежних карателей? Мы не довольствуемся негативным послушанием и даже самой униженной покорностью. Когда вы окончательно нам сдадитесь, вы сдадитесь по собственной воле.
Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нем все зло и все иллюзии; он примет нашу сторону — не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало заблуждение, пусть тайное, пусть бессильное. Мы не допустим отклонения даже в миг смерти. В прежние дни еретик всходил на костер все еще еретиком, провозглашая свою ересь, восторгаясь ею. Даже жертва русских чисток, идя по коридору и ожидая пули, могла хранить под крышкой черепа бунтарскую мысль.
Мы же, прежде чем вышибить мозги, делаем их безукоризненными. Заповедь старых деспотий начиналась словами: «Не смей». Заповедь тоталитарных: «Ты должен». Наша заповедь: «Ты есть». Ни один из тех, кого приводят сюда, не может устоять против нас. Всех промывают дочиста. Даже этих жалких предателей, которых вы считали невиновными — Джонса, Аронсона и Резерфорда — даже их мы в конце концов сломали. Я сам участвовал в допросах. Я видел, как их перетирали, как они скулили, пресмыкались, плакали — и под конец не от боли, не от страха, а только от раскаяния.
Когда мы закончили с ними, они были только оболочкой людей. В них ничего не осталось, кроме сожалений о том, что они сделали, и любви к Старшему Брату. Трогательно было видеть, как они его любили. Они умоляли, чтобы их скорее увели на расстрел, — хотели умереть, пока их души еще чисты.
самое страшное, что я читала (точнее, пыталась читать) — «Зов Ктулху». Я читала еще в школе, классе в 9, наверное, прочитала буквально страниц 25, но что-то так и не вернулась((
я просто очень ярко себе все это представляла
это ещё безобидное. Я у Лавкрафта больше всего боюсь рассказа о расхитители гробниц. Он провалился в какие-то недра и наткнулся там на марш живых мумий. Затем забился в какой-то угол и панически изучал внешность чудовищ.
Вспоминаются сцены из "Сердца четырех" Сорокина. Там, где в мозг прям например...
Самый страшный момент эвер это концовка 10 негритят Агаты Кристи. Я настолько живо представила себе эту комнату с виселицей, что она преследовала меня в кошмарах еще долго.
Комментарий недоступен
Описание персонажа Лука Брази и его деяний из "Крестный отец" Марио Пьюзо. Жуткий тип.
Внезапно вспомнил книжку фантаста Томаса Диша - "Геноцид". Основной роман и рассказы просто жуткие. Всё ведёт к концу, ебаному аду. Рассказ "Касабланка" мою 12 летнюю психику просто шатал, как джигит дом труба.